Я родилась 1928 году в Ленинграде. Но род мой пошёл из Псковской губернии, позднее это была Калининская область, Локнянский район, Рыкайловский сельсовет (почтовое отделение) , Миритиницкая волость, деревня Мартьяново. Все там родились Шаляпины, целый род. Я провела почти всё детство в этой деревне. В ней родился не только мой отец, но и моя мать, поэтому эта деревня была для меня самой родной. Там жили все родственники – Шаляпины и мамины родственники. Всё своё детство, каждое лето, я бывала в этой деревне, в Мартьянове, и всю войну провела там. Вот, как это было...

В 1941 году, уже когда я была 12-13-летней девочкой, меня отправили на лето одну отдыхать. И я приехала туда за четыре дня до начала войны. Как сейчас помню, 16 июня. Причем, смешно, в те времена поезд приходил на станцию Локня, и других средств не было, чтобы доехать до Мартьянова, никакого транспорта. А Мартьяново от Локни находится в 35 километрах. Приезжал специально кто-то на лошади из родственников. И когда мы ехали за четыре дня до войны, я такая «умная» девица была, что тот дядя, который меня встречал, родственник по матери, любил поговорить, а радио ещё там не было и электричества не было – это очень глухая деревня была около озера. Так вот, он и задал мне вопрос – как ты думаешь, будет ли война? Тогда всё это как будто в воздухе витало. Я, как умный пионер, сказала: «Что ты, дядя Гриша! Войны не будет, ведь с Гитлером заключили пакт!» Не знаю, что он подумал, но на этом наш политический разговор закончился.

Через четыре дня началась война, и для меня, откровенно говоря, она прошла не так уж и страшно. Потому что деревня наша от дорог, от всех отходила, далеко была. Там никогда по-настоящему немцев не было ни гарнизонов, ни других каких частей. Наездом, проездом, так бывали.

Ровно через месяц немцы уже перешагнули через нас, через Великие Луки – уже куда-то к Москве катились. И вот этих боёв мы не видели. То есть, тут оказались просто наши солдаты в «мешке», так теперь я понимаю. Действительно, они были везде-везде-везде.

А первого немца, которого я увидела, который вдоль озера ехал из другой деревни – там же вдоль озера было шесть деревень. Он ехал с запада один на мотоцикле и вдруг оказался в деревне. Тогда он мне показался в возрасте, а сейчас я понимаю, что ему конечно не было и тридцати. Здоровый такой мужчина, молодой.

Поразило то, что наши солдаты все были в гимнастерках, в обмотках, разбитые, перепуганные, да ещё и в «мешке». А у этого конечно был вид презентабельный. Великолепный костюм блестящий, каска на голове, сам здоровенный такой. И к нему пришёл сдался наш один боец. Меня такой разобрал ужас – это фашист! Потому что все-таки много было тогда пропагандистской литературы, в газетах печатали часто карикатуры и на Гитлера, и на фашистов. И вот этот немец для меня олицетворял целое представление о фашистах. Только не гротескное, конечно, а красивое.

А если перескочить немножко назад, то в этот месяц, с 22-ого июля сорок первого, там были уже немцы, я видела, как угоняли скот, как брали мужчин, которым больше 40 лет, на войну уходили. Но я в силу своего ещё детского видения не воспринимала это, как большое горе, и даже не понимала. У меня же родители остались в Ленинграде, и я с ними расстаюсь. Но я не помню, чтобы меня это очень пугало или расстраивало. Потому, что мои тётя и дядя по матери были бездетные, и они меня полностью окружили заботой и любовью.

Как пришли немцы, колхоз рассыпался сразу же. То есть сразу поделили землю, сделали наделы-полоски, и в зависимости где там получше-похуже, каждому раздали поровну. Был ли приказ, то ли сами мужики оставшиеся, лет под шестьдесят так решили, не знаю. Видимо это уже был июнь, уже было запахано что-то для колхоза. Во всяком случае, это лето так закончилось, более-менее. Осенью, конечно, никаких немцев у нас в Мартьянове не было. Но в начале пошли наши пленные бойцы. И те, которые из-под Ленинграда местные жители – Мга, Пушкин. Оказалось, многие мартьяновские – деревня большая, я помню 37 домов, а мать говорила, было 50 когда-то. И видимо родственники, которые не были в армии, пожилые или по болезни, пешком. Особенно помнится семья со Мги, они с марта во Мге жили. Глава семьи пришел узнать на родину – есть ли Мартьяново и можно ли туда приехать. А он сам во Мге жил. Пришёл пешком, у него какие-то родственники там были, поговорил с ними и пошёл за женой. Привёл жену и все это во время войны.

Ночь, 42-й год, зима. Это значит – полное переселение народа. Днём никто не идет, как ночь наступает – кто-то стучит в окно. «Мамаша, дай поесть или что-то такое, необходимое». И надо сказать, жители Марьянова, женщины, я теперь понимаю – это были не старушки. Потому что я сейчас – старушка, а им, наверное, тогда около 60 было, уже знали, что ночью будут люди. Ставились котлы, чтобы можно было кормить.

Весь 42-й год мы жили под таким немцем, что я их и не помню. Один раз осенью приехали, проезжали, наверное, какой-то отряд. Я запомнила только что у тёти был хороший дом, и по меркам тогдашнего времени – бедность все-таки была большая. У них был как бы обставлен дом. Представляете русскую избу, когда лавки и стол, русская печка, а там за русской печкой кровать и полати – такой был расклад. А тут нет, у них какая-то мебель была всё-таки, стулья, кресло. Кровати нормальные, с шарами. Пришёл немец, я запомнила, что он вошёл и говорит: «Матка, матка, клоп есть?» Моя тётка говорит: «Какой клоп, никаких клопов нет!» И видимо это был денщик. Пришёл офицер, тот конечно ни бэ ни мэ, на наших не обращал внимания. Кровати наши скинул, все разобрал и дальше хозяйничал. Но нам никакого притеснения, ничего не делал. Как другие говорили, что иногда они вызывающе вели себя – а тут нет, культурненько так офицер постоял, не более двух ночей, а потом они ушли. Это ещё перед самым 42-м, осенью.

А потом пошли-пошли-пошли солдаты. Это всю зиму. А весной опять начали каждый на своей полоске пахать. Скот угнали, но фактически поскольку немцы очевидно захватили всё, но не всё вывезли, потом уже крестьяне бегали и видимо этот и другой скот по лесам искали.

Мартьяново стоит на озере, оно называется Ужо, потому что у него есть узкое место и большие плёсы, такое соединяющееся озеро. Там рядом много озер – более мелкие, а более крупное – Локново называется. Оттуда идёт река Локня. Оно более круглое. И говорят, между этих озёр – лес, который принадлежал некоему Мартьянову, отсюда и название деревни. А лес был смешанный, там дубы, березы, осины. Поскольку всё это убиралось и косилось, были чудесные лужайки, грибы, ягоды. Много яблонь было диких, специально собирали. Груши, орехов до 70-го года было много, привозили мешками. Фундук наш, псковский.

А потом вот эта куча наших солдат, которые везде сидели, во всех щелях, куда-то они рассосались, к осени. Но я конечно не ходила никуда дальше дома, не знаю, вроде говорили, что в этом лесу между озёрами Ужо и Локня была куча машин. О танках я не знаю. Обмундирование там кто-то пытался вытащить, деньги там сыпались и прочее. Это я так уже, слышала с чужих слов. Куда это потом всё это делось – не знаю, потому что до 44-ого года, пока оттуда не вывезли меня, я конечно ни в какой лес не ходила. Это воспоминания о лесе у меня предвоенные, когда мы с мамой ходили туда гулять. Там был как парк.

Значит, 42-й год. О партизанах тогда ещё по-настоящему не слышали. Приходили какие-то с ружьём, говорят: «Мамка, давай сапоги, валенки. Полушубок есть? А что там – давай! Свинины давай!» Кто такие? – сами понимаете! Лето 42-ого проходит так, более-менее, спокойно было. Как обычно – никаких немцев, никого к нам, конечно, не было.

А работа, да. Куда-то должна была явиться вся молодёжь. Но мой год то ли не подходил, то ли мои родственники может быть меня как-то закрыли. Не знаю, 28 год, кажется, вроде бы не походил по времени. Там оставались ещё парни 23-его года даже 24-ого. Потому что быстро заняли нас, а они ещё не были на действительной службе. Вот, например, наш родственник Борис Федорович который погиб, он видимо 21-ого или 20-ого года. Он был уже на действительной. И девушки, которые до 27-ого года были – вот они куда-то были все свезены и угнаны в Германию. Вернулись две сразу же. С какого-то пункта. Я не знаю, так это или нет, глупая тогда была, многого ещё не обдумывала, я помню что они говорили, что мы обманули комиссию, мы растеребили себе животы и руки и выдали это за чесотку. И немцы их с чесоткой отпустили. А многие, которые остались – их угнали. Но их судьбу я знаю. Некоторые погибли там, особенно мужчины погибли, потому что они работали на заводах. А девушки почти все вернулись, которых я знала. Но они работали в сельском хозяйстве. Вот это было всё 42-й год.

Осенью 43-го тоже не помню, у нас никаких немцев не было, живём спокойно, работаем на себя. Кушаем тоже неплохо, потому что раз на себя – то всё нормально. Только если ночью кто-то приходит пограбить. Но это непонятно кто. Наконец как-то в спешке 10 февраля  1943 года пришел какой-то отряд. Мы их приняли за настоящих партизан. Они были в маскхалатах, с автоматами, в общем, всё это было.

А Ужо, если мы туда посмотрим, эта очень широкая часть, одна из широких частей, и потом – перевоз, более узкая часть. И на другой стороне – деревня. Одна напротив другой была. Зимой ходили просто по льду, а так на лодках, конечно, переезжали. Но поскольку это февраль месяц. А там была какая-то чесальня, кто-то открыл производство, чесальная машина. Собрала шерсть и тётя говорит, пойдем чесать. Зима, мы перешли озеро. Мартьяново стоит, как бы ниже горка, а та гора – высокая. Сейчас она подзаросла, как бы срезалась. А так она была высокая. В 61-м году мой супруг ездил, лыжи сломал с неё.

Мы поднимаемся к дому, и вдруг я смотрю – дерево, а на дереве ничего нет, оно все инеем покрыто. А на меня смотрят глаза. А это в маскхалате стоит часовой, и только глаза. Я так обалдела, смотрю, а тётка вообще ничего не поняла. Он говорит, конечно: «Стой! Куда идёте?» Ну, мы идем шерсть чесать. «Ну, хорошо». Заходим в первый дом, там сидят какие-то серьёзные товарищи, говорят – ну, хорошо, идите туда, куда вы шли, в тот дом, где часовой, чешите шерсть. Но пока мы не уйдем из этой деревни, вы никуда не уходите. Приказано – и всё. Деревня ещё не была сожжена, и мы пошли в тот дом.

Когда мы пришли в тот дом, там было уже десяток таких же, которые пришли туда тоже чесать шерсть. Бабки там, и даже мужички. Просидели сколько времени, я уже не помню, и вдруг говорят – обоз. Кто-то в окно смотрит – от другого озера, потому что третье озеро Алё называется, оно соединено рекой. И вот от этого Алё, а оно всего в трех километрах от Ужо, идет обоз. А кто обозе в 43-м году, вы же понимаете? Ой, ой, ой – кажется немцы! А видимо это были не немцы а полицаи. А потом вдруг – мы так и сидим в этой избе, и вдруг начинает ту-ту-ту-ту-ту, в общем, перестрелка. Ну, народишка, конечно, перепугался, из изб выскочили. Я помню, сообразила, что раз там идет обоз, дом стоит так, зачем, куда я побегу? Я здесь сяду. Я вышла и как бы села за дом. А потом выбегает моя тетка, с перепугу тоже. И мчится по направлению к Мартьяново, то есть, к озеру. Ну и я за ней. И потом за мной – тот мужчина, что когда-то пришел из Ленинграда – он видимо был не взят, у него какая-то болезнь была. Он бежит, и мы подбегаем к сараю, а там сарай полный уже жителей набился. А тут уже идет трескотня очень большая. Автоматы или минометы, я уже не понимаю. Треск большой, идёт бой.

А эта деревня стоит на горе, и таким образом мы к Мартьянову, к озеру спускаемся.  Тётка моя осталась там в этой риге, с этим народом, а я, как молодая и энергичная, побежала с этим мужчиной вместе. Что я запомнила? Я бегу в лес, а у меня полушубок нараспашку, снег в феврале месяце глубокий, я задыхаюсь. Он поворачивается: «Нина, ты ранена?» Я – «Нет!» И так мы выбежали на озеро и перешли на свою сторону, так называемые сопки, с моего окна видно. Там стоял горох кажется. Причём сено тогда закручивали, а сейчас просто заворачивают. Называется это по-псковски «одонки», я не знаю, как в других местах их зовут. А вот это «ометом» называлось, когда горох или что-то такое вьющееся.

Подбежали мы к этому омету с этим мужчиной. Я так «Уф!» - как будто уже дух вон. Смотрю – сидят какие-то три или четыре девчонки. С сумками и в полувоенной одежде. Одна и говорит: «Тебя ранили?» Я говорю: «Нет». Ну, нет, так нет. Оказалось, бой идет, а это – санитарки. Они спустились вниз и ждут этот отряд, который должен спуститься. Ну, посидели, раз не раненые, эти санитарки остались около этого омета ждать, а мы быстренько – там уж совсем недалеко наш дом, перебежали эти сопки и пришли домой.

Мой дядя стоит на крыльце, подметает. Я пришла, тоже села – сижу, смотрю в окно. Вроде бы ничего. Тыр-тыр-тыр-тыр, тю-тю-тю-тю, но не то, что там, пушки стреляют, так, какая-то идёт перестрелка. А потом смотрю – я то не видела, как с озера спустились – мимо нашего дома от озера идут по деревне те самые, в белых халатах.. С автоматами. Идёт огромная цепь, большая цепь. Ну, я сижу. Интересно – идут, идут. Они прошли, как будто бы, мне кажется, но стала перестрелка ещё более интенсивная. А амбар, сарай, стоит перпендикулярно к озеру. И вот говорят, за этим сараем залегли минометчики. В общем, не автоматы, а что-то покрупнее.

И развязалась перестрелка. Те с горы стреляют, эти чёртовы полицаи, или как их, кто там был. А эти уже более низко стоят. Сколько времени перестрелка была – не знаю. Во всяком случае, сарай дядин загорелся. А так как там было сено и прочее – ну кто его будет тушить? Он начал гореть, потом перешло на надворную постройку. И когда он перешёл на постройку, вот тут дядя уже выскочил. Он выпустил лошадь – были уже свои лошади, прогнал, лошадь пошла, и корову прогнал из хлева. А поросята, овцы, куры, что там было зимой, такая мелочь, это уже конечно не выгонишь. В общем, всё сгорело. Ну и хлеб, конечно, был на зиму. То есть, запасы, в амбарах которые лежат, зерно.

Потом мы его ели, потому что сверху обгоревшее, а внутри покопаешься – как зерно. Только как даст в нос этим дымом! Но всё равно нужно было есть. Ну и постепенно это все начало гореть и дошло до дома. Дядя стал всё выбрасывать, окно выбил и мне сказал: «Прыгай». Я прыгала – дом уже горел. Ну, что он там выбросил, не знаю, уже не помню.

А партизаны, если это они были, они всё-таки ещё шли, что-то ещё там видели, видимо, наше горение. Потом закончился бой, горение перешло на другой дом. Тушить там некому, бабешки все попрятались. И тогда не знаю, нужно ли вспоминать, кто-то из этих партизан заметил, что такая деревня есть на свете и что тут был пожар.

Я помните, говорила, родственник моей матери, по её двоюродной сестре, видимо в каких-то партизанских соединениях где-то был на нашей стороне, на советской. И он очень интересовался, и он, очевидно, встретил людей из этого отряда. Видимо кого-то спрашивал, и кто-то из этих, которые прошли через деревню, солдат, рассказали, что там сгорели дома, погиб старик и девчонка. А так как они обрисовали, где дома горели, было озеро, и этот родственник сообщил в Сибирь – его жена была эвакуирована в Сибирь, что вот такой случай, Григорий Дмитриевич, видимо, погиб, и Нина. Потому что знали, что я там. Сарафанное радио, наверное, лучше, чем почта ходило. Его жена, которая с Сибири, написала своему брату в Питере, который был в блокаде. А он, двоюродный брат, моей матери сообщил, что погибли и я, и дядя. Таким образом, с 43-его по 44-й годы считали меня погибшей.

Что еще было в 43-м кроме этого пожара? Было довольно спокойно. Школ никаких, конечно, не было, медицины тоже никакой. И понятия даже об этом не было – мы ничему не учились. Интересно, что мы, ребята, собирались – и местные, и которые беженцы, из Великих Лук, из города Холм. Там говорят, в Холме всех мужчин расстреляли, а женщины с детьми приехали к нам. И поэтому в этих домах жила тьма-тьмущая народу. И самое главное, что все питались вместе, и никто никого не обижал.

И власти как таковой немецкой мы абсолютно не чувствовали. Локня, это 35 километров от нас – там очевидно что-то было. А у нас в Рыкайлове была комендатура. Был комендант, я даже его в лицо сейчас помню хорошо – красивый, молодой человек лет тридцати быть может, с небольшим. Холеный такой. И даже фамилию помню – Винтер. При нём был отряд полицаев. И какие-то старые, видимо, хозяйственные, немцы. Потому что крестьяне должны были сдавать и яйца, и молоко, и кур. Но это меня не касалось. Картошку и так далее. Рожь сдавали, это в Рыкайлове. Это уже лето 43-его года и осень. Особенно я отчётливо помню, картошку и хлеб когда сдавали. И сено – наверное, лошадей у них много было. Возили сено туда тоже.

Меня, конечно, оберегали, никуда не посылали. А уже мне было 15 лет. 15-й год, я уже должна была выходить на работу. Тем более, местные-то ребята выходили! А я-то на привилегированном положении. Как-то знаете, не очень красиво. Сначала тетка боялась за меня, она несколько раз сама сходила на работу. Но потом она увидела, может ей так показалось, что ничего там страшного такого нету. И уже я ходила на работу. Что я делала? Во-первых, сено прессовали. Я не знаю, то ли мой внешний вид был такой, отличающийся от деревенских, хотя я была одета по-деревенски.

И что я ещё не подчеркнула, что сразу же все ремесла были восстановлены. Шорники, кто-то делал кожи, и полушубки кто-то шил, и так далее. Потому что я была одета очень неплохо. Но всё это было натуральное. Сразу начали ткать, мне тётка соткала, у меня костюмчик был, потому что местные-портнихи.

И вот я ходила на работу. Что я из работы помню? Мне тоже там как-то помогло, но я считаю, это из-за внешнего вида, что я как-то отличалась от этих ребят. Сейчас идёт машина и складывает сено, сразу заворачивает. Стоят эти тюки. А тогда подвозили крестьяне на базар сено, наша братия ребят это сено там сбрасывала с возов а потом стояла какая-то такая длинная машина и было три немца. Старущих, как я понимаю, лет за сорок. Молчаливые, потому что абсолютно по-русски ничего не понимали, но приличные дядьки.

Они сразу вычислили меня и взяли меня вот к этой машине. Моя работа состояла в том, что я стояла около этой машины. Нужно было завернуть проволоку. Но так как я мастер была такой, что у меня никогда не заворачивалось, они молча смотрели, подходили мне заворачивали. Сколько я с ними ни работала, они не сказали ни бэ, ни мэ, ни слова, кроме того, что только мне подвернуть там что-нибудь.

Самое неприятное было, когда закончилось это сено, стали картошку возить и хлеб. И тут у меня была очень неприятная история. Почему-то нужно было сыпать в мешок – немецкие такие с орлами, со знаками фашистскими, 33 килограмма. Почему так? Ну, у немцев, знаете, свой порядок. А картошку – я помню, были вырыты какие-то траншеи, и почему-то туда сваливали. А вот с хлебом я помню, что зерно в амбаре, насыпаешь, и потом вытаскивать надо. Ну, мы там, девчонки, вдвоём как-то вытаскивали, уж сейчас я не помню.

Я уже выглядела на такую девчонку, почти созревшую, вид такой, более-менее, ну 15 лет, конечно. И вдруг – вот я помню этот стыд, и потом ужасно что вот это бесправие. Никто не может ничего помочь. Вдруг врывается в этот амбар пьяный полицай, подвыпивший для храбрости, хватает меня за руку, вытаскивает меня из сарая из этого. И вот понимаете – вот площадь, на ней стоит народ, который пригнан на работу. Мужики, которым под 60 было, которые были не на войне, бабы стоят. И вот он меня вытаскивает в середину и говорит: «Ты никуда не пойдешь, ты поедешь со мной». Люди смотрят, и никто не открыл ни рта! То есть, это полное бесправие. Я помню, такой ужас меня охватил! И стыд – я думаю, а ведь подумают эти люди, что я как-то себя вела, потому что у нас было такое, во всяком случае, в этом месте табу, что считали, что лишний раз разговаривать с немцами это уже тоже неприлично. Понимаете?

И знаете, я наверное, родилась с таким ангелом-хранителем, что в общем я вполне счастливую жизнь прожила. И вдруг идет переводчик, а переводчик наш был, в смысле, русский. В общем, парень, можно сказать из не очень далекой деревни. Я даже знала его по имени. Потому что, хотя мы незнакомы были, но так как все о нём говорили, я сейчас-то уж забыла, как его зовут. Кажется, Володей звали. Он идёт, так посмотрел, он сразу, наверное оценил ситуацию, понял, что к чему. Этот стоит, меня держит за руку. Он что-то ему сказал, и видимо по субординации этот полицай должен был подчиниться вот этому переводчику. Он меня бросает, говорит «Стой здесь!» и пошёл с ним. В это время подбегает ко мне одна девчушка, с которой мы очень дружили, она была постарше меня, посообразительнее, ей уже лет 17 было. Она схватила меня за руку и сказала: «Бежим!» И мы с ней убежали. Правда, наверное, тут тоже ангел-хранитель помог, потому что бежали мы совсем не в ту сторону, куда нам нужно было, и найти нас было очень просто. Просто они спьяна не могли сообразить, куда. Надо было, уйдя в другую сторону, перейдя озеро Локновское, перейдя лесок и выйдя на озеро Ужо, и прийти домой. И никто бы нас не видел.

Но головы-то были глупые еще! В общем, мы отсиделись, а потом пошли по той дороге, где вообще все ездят. И те же полицаи, которые куда-то уехали – зимняя была дорога. А Мартьяново на самом берегу, а рядом, даже соединялись, называлось село Осташкино. Оно на картах и теперь есть, а Мартьянова на новых картах не написано. И мы сначала в это Осташкино входим, как я подозреваю, это было когда-то имение какого-то барина. По всему видно, остаткам парка и так далее. И мы с ней пришли, а тут бегают мальчишки, которым лет по 12, они уже в курсе дела. Они тогда мне говорят: «Прячься скорее, беги туда!» Потому что полиция поехала к себе домой. И тогда мы побежали, куда эти мальчишки указали. Ну вот, все обошлось, мы сидели – никто ничего не сказал.

Они пришли к моей тётке и стали её всячески пугать и говорить, что куда ты её спрятала? Она говорит: «Я её отправила на работу!» А на печке лежит беженка с двумя внуками. Причем беженка пожилая, седая, но не такая старая, как я сейчас. Так, по-деревенски лежит. А почему я сейчас об этом вспоминаю. Потому что он говорит, этот полицай, который меня за руку держал: «Знаешь, бабка, все равно мы её найдем. Я её забираю». Она: «Не-не-не, не могу отпустить её. Как это ты забираешь?» - она говорит ему. – А куда мы с дедом? «Поедешь и ты». «А вон моя мамаша на печке! А вон там правнуки!» И так далее. «Господи, сколько вас!» Но в целом, он конечно согласился всех взять. Но они по времени, конечно, были ограничены, сколько-то они пробыли у моей тётки, попугали, поговорили, наверное, протрезвели и поехали обратно, в Рыкайлово. А мальчишки сообщили, что полицаи уехали. Ну и я пришла домой. Ну, конечно, тут дядя начал ругать тетку – «Надо было не пускать девчонку!» Но так вот все обошлось. Это было, наверное, самое страшное, 43-й год.

А потом проездом немцы были. Проезжали через озеро, но никого они не трогали. И с ними даже ехали один раз полицаи. А меня, знаете, по-деревенски тетка послала полоскать бельё. Зима, в проруби – не думая о том, что ручки будут некрасивые. Я полощу бельё и – сугробы, огромные сугробы, и в то же время шум какой-то за сугробами. Я поняла шум-то откуда, значит какой-то обоз приехал. Я конечно скорее вёдра на коромысла и в сторону, в сторону, на тот край деревни, от своего дома. И вдруг с этого обоза выходит к этому сугробу, но далеко это, почти около нашего дома. И говорит: «Эй, паненка!» А у меня платок, завязанная почти вся. «Куда пошла, иди сюда!» Значит, он все-таки понял, что я не старуха, а какая-то более-менее молодая. Ну что ж, иду я, подошла.

И вот все-таки понимаете, немцев так не боялись, нормальных, конечно, не СС – эти всё жгли, деревни, людей убивали. А самое страшное было от полицаев. Знаете почему? Потому что они понимали все уловки наших русских баб и мужиков. И нас. Таких вот, подростков, как я, всё время прятали, конечно. Если бы вы знали, в каких я дырах только не сидела! Это один Господь Бог знает, куда меня засовывали. Я не была, но слышала, что мальчишки даже влезали в русские печки в трубы. Конечно, немец придёт, ему никогда не дойдет в голову, что там сидит кто в русской печке. Для них русская печка была – они вообще не знали, как её топить. А полицай, тот, всё понимает и всё знает.

Нас прятали в сено, а сено это было тоже ужас – могли зажечь и из него не вылезешь! Один раз мы лежали, это было уже начало 44-ого года. Нет, нас освободили в 44-м в феврале. Это зима уже была, я уже путаю, 43 или 44 год. Вот этот двоюродный брат Валерия Шаляпина – Геннадий, он был там мальчишкой ещё, ему было 9 лет. И он тоже был там со мной. От меня он никуда не отходил, держался за меня, как ребёнок. И что-то был какой-то большой переполох, какую-то деревню сожгли, буквально близко. Все разбежались, и мы вконец с одной девчонкой прибежали прятаться. И старик там: «В сарай, говорит, идите!». Если вы были когда-нибудь в деревне, вы представляете – вот сарай деревенский, сено на зиму набили под самую крышу. За зиму оно осело. Так вот мы забираемся туда наверх, скатываемся к стенке и начинаем вырывать себе яму. Но, чтобы дышать, мы около стенки, в сарае щели там есть.

А как нам было вылезть? Хорошо, там тогда всё кончилось удачно, никто никого не поджог. А почему так глубоко, спросите? Потому что немцы или полицаи, когда искали, они били шомполами по сену, режущими. Знали, что прячутся люди. Поэтому мы скатились туда с девчонкой и вырыли себе яму. Но если бы нам не помогли, мы бы оттуда никогда не вылезли. Если бы нас спалили, мы конечно бы сгорели. Но только шомполом бы не побили. И это было почти все эти три года. Всё время в напряжении.

Подошел 44-й год, никакой, конечно, ни газеты, ничего. Иногда приходили сначала в 42-м году листовки с Локни. Я считаю, что это было ужасная, конечно, ошибка немцев, то что они так обращались с нами. Но я сама такую листовку держала. «За связь с тем-то и тем-то – повешенье. То-то, то-то и то-то – повешенье!» Представляете? Это сразу всех до такой степени настроило против. Сначала люди думали, ну идёт там кто-то, может и лояльно. Пройдет война, а мы тут землю получили, будем жить и так далее. И конечно вот этот посыл – это было ужасно. И потом слушаешь – вот там кого-то убили, этот говорит – зимою там шли, у нас деревня Мартьяново, а слева деревня Кривцы называлась. Вот шёл там кто-то в Кривцы, или в какую-то другую деревню, по озеру, и там кто-то валяется мертвый. Там убитый, здесь убитый, и это никакого обстрела и войны!

Конечно были, видимо, предатели, но в нашей деревне некого было предавать. Не было ни большевиков, ни кого, ни чего. Просто обыкновенная деревушка, и всё. А вот тут же в Миритиницах сейчас это волость, так сказать, а в Рыкайлове только почтовое отделение, а тогда, видимо, Миритиницкий сельсовет был. Так вот в этих Миритиницах там было несколько еврейских семей. Конечно, их уничтожили, расстреляли. Потом рядом ещё там деревня – расстреляли за связь с партизанами. Какая-то небольшая деревня, я знаю, что она называлась Барсуки, я не знаю, где она, где-то за Миритиницами, её сожгли с народом. Хатыть такая была. Зверствовали, конечно, как я теперь это понимаю, очень много там было именно украинцев. Знаете почему? Тогда-то я конечно этого не понимала. Мы идём на работу, а они там сидят, лежат без дела в своём доме, ещё там открыты окна, двери – не помню. И вот поют хором. И как сейчас помню – украинские песни. Я помню, ох как красиво. Ну у них такие красивые голоса, действительно большинство поёт. Так наверное и тогда, в далеком 42-м их всё-таки было много.

И потом ещё что со мной случилось, это перед самым освобождением. Это был конец сентября 43-го года, а в 44-м нас в феврале освободили. Я шла, гнала овец в поле, вечер. А овцы-то они такие – если одна испугалась, все, как сумасшедшие бегут. И коровы разошлись, я овец этих гоню, и смотрю – идут два немца и собака. Такие представительные, красивые. Я, конечно, засуетилась, а овцы испугались собаки – и в рассыпную. А собака подскочила ко мне и бац меня за одну ногу. Я подпрыгнула, и она меня за юбку. И юбка оторвалась. Я в сторону, и она меня с другой – у меня метка так и осталась на правой ноге. А они идут как ни в чем не бывало. Они были с дубинками, единственное что один собаке что-то гавкнул, она от меня отскочила. А тётка моя, у которой я жила, видела тоже. Она так психанула и собрала весь русский мат, что можно было собрать, и конечно, кричит самыми неприличными словами им в след. Видимо, с перепугу за меня, и она даже не думает, что там – понимают они или нет. И вдруг они так поворачиваются вдвоём, и таким же размеренным шагом с этой собакой идут к нашему дому. Ну, тётка тут, конечно, немного сбавила свой крик. И вдруг один на совершенно чистом русском языке, я думаю, что это наверное, прибалт какой-нибудь был, и говорит: «Мамаша, что вы орёте?» Тётка моя говорит» «Да как же не орать? Девчонку укусила собака. Медицинской помощи у нас нет. Что делать? Где я её лечить буду?» «Ладно, не волнуйтесь, у нас собака чистая», – он говорит. «А кто вас знает?» Вот такой разговор. А потом они «Ну, завяжите ногу чистым», и уходят. Ну что, завязали ногу, всё, конечно, обошлось.

Через сколько-то времени, а они стояли километрах в четырех, какой-то там отряд. Но это не относилось к коменданту, там госпиталь что ли был, я не была, не видела. И вдруг опять приходят, один из этих, говорящий. «Ну, здравствуйте!» Без собаки. «Ну как ваша нога?» - меня спрашивает. Я показываю – болит, тряпкой завернута. Там же ни бинта, ни йода, вообще ничего. «Я так не думал, у меня тоже ничего нет». А потом, сидя, говорит: «А вы откуда?» - на меня, значит. Я ему говорю: «Да я здешняя. Все мои родственники здесь». Он говорит: «Непохожа». А я ему: «Почему непохожа?» Он потом так говорит: «Знаете что, а где ваши отец и мать? Это вам кто?» Я говорю: «Это не отец и мать. Они в Ленинграде». Он так вздохнул, говорит: «Ой, как там сейчас тяжело!». Ну я, конечно не вступила с ним ни в какой диалог, ничего не спросила, и больше я ничего не знаю.

А потом пришлось мне с ним встретиться уже, наверное, где-то в ноябре. Моя нога болит, конечно, всё время тут гноится что-то, тряпкой завязана. Я мою пол. Пол грязнущий, я босая, грязная. И вдруг около окна останавливается битюг, лошадь такая огромная, и верховой слезает. Я обомлела от страха, и вдруг он входит и говорит: «Здравствуйте, Нина». И я поняла, что это тот самый. «И как ваша нога?» Я ему:  Болит!». «Как болит? И он говорит: «А я ничего не взял!». Надавал советов – наверное, они боялись даже лишнюю тряпочку взять с собой. А потом и говорит: «Ну, до свидания. Очень тяжелые времена. Больше мы, конечно, не увидимся».

А мы в это время слушали, видимо, бои шли около Великих Лук или за Великими Луками. И настроение такое было у жителей – просыпаешься, и слышишь канонада. От Великих Лук всё слышно, конечно, это 80 километров. «Наши стреляют!» Все радостные ходят такие, «Стреляют наши!». А потом: «Что-то сегодня не слышно…» И в таком духе.

Никаких лагерей я не видела. Говорили, что в Локне были лагеря с пленными, что пленные находились прямо зимой на улице, за проволокой, голодные, рваные. То есть, это не преувеличение, это так действительно. И на отход я видела немцев последний раз 28 февраля 44 года. Канонада где-то там грохает, но никого нет, ничего не видно. Все сидят, дрожат. А нас уже, ребят, отправляли в лес. Как бы, прятали. А получалось, мы-то уезжали, уже зима, февраль. Мы же уезжали в санях, на лошади. И найти нас в этом лесу, в зимнем – кому это нужно было всё? А в это время, когда нас вывезли всех подростков, я этого не видела – тут прибыли какие-то немецкие отряды, они зачищали уже перед отходом. И они и сожгли Мартьяново. А до этого выгнали весь скот, и погнали скот из деревни. Куда его зимой гнали? Чтобы погиб скот! И те деревни, которые на большаке были – Богданово, Рыкайлово – они сохранились. А такие, как Мартьяново, в которые никогда не заезжали, их подожгли. И всё это по озеру они ходили, поджигали. Но этого я не видела, мы были в лесу.

И когда сожгли деревню, зимний лес, все-таки видно было целая деревня, не один дом. Тем более, что мальчишки лазали на деревья смотреть, как там что такое. И конечно мы еще глупые дети, 15-16 лет, и мы все схватились и на лошади поехали в драгоценное Мартьяново, в горящее Мартьяново. И я запомнила – когда мы въехали в деревню, всё горит, я бегу к своему дому, где тётка. Наш дом стоит, не горит. Это сгорел тот, другой, а этот принадлежал нам, я даже документ нашла – оказывается, отец его купил в 20-м году. И ещё одна фотография сохранилась этого дома. Сейчас его, конечно, нет.

И в этот дом, в отцовский, поскольку тёткин дом сгорел, мы переехали. А дом был и по Псковской методе построен, всегда кольцом и ворота, надворные постройки. В Новгороде, в Ленинградской, там под одну крышу возводили.

И овцы валяются зарезанные. Оказывается, корову угнали, а овцы начали метаться. А тетка была решительная, она всех этих овец прирезала. И вот они валяются. Потом кругом были беженцы, наверное, они все это съели. Это было перед самым освобождением.  Это может быть 23-го или 26-го, я уж не помню.

А 28-ого в этой самой злополучной деревне, которая через озеро находится, с которого мы когда-то шерсть чесали, бежали. Мы не слышали, как нас освободили, видимо, они где-то у Великих Лук там подрались, а потом всё. И было воскресенье. А в Вертеницах церковь работала во время войны. И несколько набожных старушек потащились богу молиться. Через озеро где-то четыре километра всего – одно озеро перейти, другое. Это сейчас – 15 километров до Вертениц, потому что ни лодок, ничего нет. А зимой – четыре километра. И они пошли. Поднимаются на эту самую горку, как когда-то в 43-м году с партизанами встретились, и их там тоже останавливают. Но та древня тоже сожжена, там остался сарай и одна баня. И жители остались тоже, не погибли. И вот там жители набиты, а уж солдаты я не знаю, где там были, в палатках что ли уже. И вдруг этих бабулек завернули, сказали – «Идите домой, никакой церкви нет». То есть, это уже были наши войска. Пришли тихо, спокойно, без всяких пушек. Они приходят, эти бабки, крестятся «Слава тебе, Господи! Наши!» Кто-то там не верит, «А как вы решили что наши-то?» «А как же! Шапки и звездочки на голове!».

Ну, все спокойные, радостные ходят. Говорят, Алексеино наши освободили, деревня так называлась. Вдруг смотрят, по озеру с большого плёса идет обоз какой-то. Не обоз, а цепь мужиков. Те мужики, которые тут у нас ещё были в деревне, в возрасте лет около шестидесяти, они «О!, - говорят, - это, наверное наши». Они где-то нашли красную тряпку, на шест нацепили, за ними ребята на озеро и побежали встречать. Ближе, ближе – немцы!

Они прибегают, говорят – «От Гривцова идут немцы! Кошмар!» Мы тут опять переполох, действительно входят. И вот когда я вам говорила, что пришёл немец и сказал бабушке «Мать, клоп, клоп есть?», это было в 41-м году. Тут вошли – неизвестно что на голове. На ногах у кого солома, у кого чёрт его знает что, все конечно ободраны, смотрят исподлобья, но и не зверствуют, ничего.

Входят в оставшиеся дома – середина Мартьяново выгорела, около самого озера вот этот который сейчас мне принадлежит дом стоит, и на горе который, значит, тоже остается. Был тогда ещё, сейчас его нет. А середины нет деревни. И вот они проходят, наверное, внизу там, около озера, они не остановились, они пришли вот в наш дом, а у нас, по-моему из Холма, из Великих Лук, женщин с детьми целая куча. И спали мы так – вот так вот изба деревенская, солома, мы, хозяева. А все по этой соломе и все. Никто не разбирался. По-моему никаких простыней, чем-то накрывались и все. Солома по всей избе. И вот они входят, ну я не помню, куда разбежались бабы и дети, но я запомнила, что они входят и не обращая внимания на клоп или что-то – никто никаких вопросов не задает. Я знаю, что они прямо все на эту солому и залегли. Уснули, наверное. Я не знаю, где мы провели вот эту ночь, а утором они тут стали копошиться, одеваться, хотя они не раздевались, может они ели что-то. Всё это молча, нахмуренные такие. Говорят, что их было человек сто тридцать. Но я не знаю, так сказали.

Я не знаю, куда делись ребята и бабы, но почему-то когда вдруг перестрелка началась, когда вдруг затрещали автоматы, видимо, пулемёты, но не пушки, а что-то мелкое. Они все тоже вышли, я не знаю, что там делалось, я села за печку. А эти бабки наверное тоже в доме были, потому что все оказались в подвале. Одна я наверху, за печкой. Потому что оттуда стреляют, а тут две печки русские. И мне видно, что они бегают, что-то вякают по-немецки, какая-то стрельба. Но потом замолкло всё.

Сколько это времени продолжалось – не помню. Замолкло, и я встала. И когда я пошла, мне, значит, там с подвала кричат: «Нина, что там7» В подвале все сидят беженки, женщины дети, моя тётка. Я говорю: «Не знаю. Кто-то бежит от озера». И идут в белых халатах, с автоматами, бегут наши бойцы. И знаете, почему я решила что наши – никаких звезд я, конечно, не вижу. Первый бежал раскосенький! Со Средней Азии, наверное. Я говорю: «Это наши!» И они всей кучей полезли из этого самого подвала, охают, выскочили оттуда и прямо на них бросаются, на этих солдат. А солдаты наши бегут и обнимают, и так далее. Вот так освободили Мартьяново.

А потом говорят, что эти немцы частично погибли при этом маленьком бое. А какая-то часть, видимо, попала в плен. Потому что я видела, мальчишки наши, почему-то, видимо начальник стоял какой-нибудь, может штаб. Потому что вдруг они везли на санках этих раненых и обмороженных, каких-то немцев. За Осташкиным до самого большака, до Богданова, если ехать от Локни, всё лежали немецкие трупы. Знаете не страшно было. Они лежали весь март. И я уже освобожденная ходила – А, я уже начальником была! Это тоже интересно – пять классов образования, вы не шутите! И начальником в каком отношении – меня послали записать, какое население сохранилось. Ну, не меня, а всех вот этих подростков. Других-то не было, наверное, грамотных людей. И распределили нам деревни, обойти и записывать. Сейчас вот мне скажи, на трупы смотреть страшно, а тогда – этот красивый такой, а тот – молодой.  И ничего нигде не дрогнуло.

Конечно к концу марта, поскольку снег уже сошел, видимо все вот это стащили в одно. Я знаю, где их похоронили. Но я не знаю, как администрация отнеслась. То ли это так и осталось безымянной ямой, то ли их оттуда вырыли. Я когда проезжаю, говорю – а вот тут похоронены были немцы. Знает ли об этом кто? Потому что по округе в таком возрасте и то уже никого не осталось. Теперь-то конечно никто не помнит, потому что уже тридцать с лишним лет прошло, а тогда меня знали. А сейчас этого никто не помнит.

Вот так с немцами и кончилось. После этого мы собрались ребята, 14-15-летние, и никто никогда никаких планов не строил. Говорили о том, об этом, как подростки, смеялись. Вот зимой сидим, горит печурка и кроме неё никакого света. А в окно смотришь – какой-то обоз пошел. Притаимся и всё.

А тут сразу же, ещё пленных немцев ведут, трупы подбирают. И ребята встречаются – слушай, а ты куда? А ты что? И, понимаете, уже заговорили о жизни. И потом это буквально через несколько дней, но очень быстро, видимо в начале марта, вдруг я откуда-то иду, и мне говорят – «Нина! Тебе письмо от отца пришло!» Вы понимаете, всё, что приходило в Рыкаловское почтовое отделение, там кто уже был начальник – всё это вскрывалось и всё читали, кому чего. Поэтому письмо мне ещё не пришло, но по сарафанному радио мне сказали, что мои родители живы.

Неофициально он спрашивал – в 41-м году, девочка таких-то лет, прошу сообщить. И ему видимо написали, и он мне прислал вызов в Питер. Это тоже эпопея. А область-то Калининская! А вызов-то нужно послать в Калинин! А в оккупированных-то столько людей, и всех нужно проверить, кого пустить в Питер, а кого не пускать. Я же тоже фигура. В общем, короче говоря, этот вызов в Калинине и лежит где-нибудь в архиве, где он там должен быть. Послать-то мы его послали, но я ничего в ответ не получила.

А у меня уже была мысль – учиться! Все эти деревенские штучки-дрючки, ухаживания мальчиков – всё, этого ничего не нужно. Только учиться. И вот я девочка 16 лет, барышня, можно сказать, почти, и я жду этот вызов. Да ещё что я не сказала – в этот период, как нас освободили, нас подростков собрали и послали по деревням записывать, кто живет и какие убытки. И представляете, я, высокообразованный человек с пятью классами иду – идут обозы солдатские, едут какие-то повозки, грязь эта – март месяц. Сейчас бы, старуха, сказала – ай, ай, ай, тут солдаты едут! «Девчонка, ты куда идешь?» И чтобы хоть кто-то сказал какое плохое слово! Какую-то скабрезность, как сейчас можно из машины девушкам получить. Никто ничего.

Я приходила, находила жителей, записывала как кто, да что, сколько было построек в этой деревне, что сожгли, какие там приблизительно метры того и сего. Я что-то с чем-то множила, что-то составляла. И вот эти убытки, наверное, пошли в общую казну. Может где-то ещё эти сведения лежат, потому что мы сдавали их в сельсовет, а сельсовет посылал дальше.

В общем, подходит лето, никакого вызова, документов не приходит, а у меня метрики сгорели. Никакого документа нет. Ничего. И вызов отправлен. И вдруг приезжает потерявшийся один парень. В 1941 году он был с матерью на даче там. Он был такой шустрый, постарше меня парень года на два. Он исчез, и все стали говорить, что видели там его убитым. Такой разговор. В общем, во время войны его так и не было. И вдруг он приезжает в какой-то форме военной, ему уже 18 или 19 лет. И значит, все «Юра, Юра приехал!». Мы с ним не были знакомы, но поскольку одна деревня, какие-то общие разговоры. И вдруг он мне говорит: «Я выезжаю в Питер сейчас. Поехали?» Что я соображала, я не знаю. Я сказала: «Поехали». Я прихожу, тёте говорю: «Юрка меня берёт, мы поехали». Это был август месяц. Тётка говорит: «Ну что же, поезжай!».

То есть, ни документов, ничего, я собралась в Ленинград ехать. Пошли. Его мать, этого Юрки, пошла провожать, она так и была в оккупации всё это время. И моя тётя. Мы, значит, с вязанными узелочками, у меня уже местным сапожником были сшиты туфли кожаные. Настоящая кожа, везде кожа. Была плюшевая жакетка, очень модная, тётка мне дала. Сарафанчик, сделанный из моего платья, в котором я приехала. Тёткой куплена кофточка в украинском стиле и платочек. И сумочка и какой-то узелок. И вот мы пошли.

Пошли в Локню, Локня – 35 километров. В Локне ещё никаких поездов не ходило. То есть, поезда ходили только воинские эшелоны, потому что там немцы что-то все сняли. И поезд с пассажирами приходил только до станции Сущёво. Это около 30 километров от Локни. Мы приходим в Локню, город разбит полностью. Сейчас приезжаем, там вокзал, то, сё – а я помню довоенный вокзал. Там были типовые вокзалы, при социализме построенные, красивые, с ресторанами. А тут – ничего, голое поле. Стоит будка какая-то и всё. Около рельс лежат кучи угля почему-то. Мы дошли, видимо, к ночи уже подошло. Поездов, говорят, никаких пассажирских нет, вы не сядете. Ходят воинские эшелоны, они почти не останавливаются. Мы переночевали – вот этот парень Юра, я, моя тётя и его мать. На этих углях. А утром пошли в это Сущёво, которое еще 30 километров. Пришли, в э Сущёве то же самое. Народу!!! Будка стоит, и больше ничего. Все разбито. Ну и поезд стоит, вагоны пассажирские.

Ну я по глупости, конечно – я такая, девчонка, многое не принимала, не соображала, я полностью надеясь на этого Юру, что дальше скажет он мне. Он куда-то пошел, туда, сюда, а потом приходит и говорит: «Пошли». И вот тут-то я  бросила свой узелок, поцеловала свою тетку, бросила жакетку и пошла с этим Юрой. В сарафанчике. И с носочками – носочки тогда были шерстяные, потому что шерсть была, а другого не было.

И подходим мы к поезду. И он говорит: «Вот она», проводнику. Она говорит: «Ну, давай!» Он накидывает на меня шинель, и я вхожу в вагон. Ну а он, значит, у него документы, а потом он сам входит. Хорошо, зашли. Сколько мы там были, я уже не помню. Поезд тронулся наконец. Билетов не давали. В вагоне потом шёл, как это там, НКВД, чёрт его знает, кто-то из таких наблюдающих, и с ними кассир.

Проверяли сразу же документы и выдавали билет. Мой Юра засуетился, туда-сюда чего-то, а я забралась на вторую полку и легла боком. Я так до Питера по-моему и не повернулась. То есть, я ни разу никуда не слезла. А вагон-то был военный. Офицерский – ехали не просто солдаты, а все какие-то молодые лейтенанты. Весь вагон. Этот Юра с документами подошел к кому-то и попросил купить мне билет. Как они это сообразили, я не знаю, кто за что мне выдали. Они билет мне купили. Едем. Мне запомнилось то, что было очень весело. Я лежала, мне тоже было смешно. Потому что молодые же мужики-то все, травили анекдоты, хохот. Остановится – идет эшелон с ранеными. Тот: «Куда едете?» «В Ленинград». «Ой, я из Ленинграда! Ребята!» И вот эти, кто ещё может вертеться, вылезает из окна и в наше окно влезает. Вот на моих глазах это было. Всем было страшно весело. Я, конечно, лежу, молчу, ни гу-гу. А в вагоне все веселятся. Анекдоты, но ничего скабрезного не было, хотя возможно женщина была я одна единственная. Не помню, чтобы кто-то там выругался – нет.

И вот мы едем-едем-едем. Подъезжаем мы к Вырице, видимо. И опять идет какой-то конвой, проверять это самое. Юра мой засуетился, выскочил там чего-то с ними выяснять. Документов-то нет, не знаю, что он там говорил. И потом он говорит: «Не волнуйся! Я приду сейчас». И его уводят.

Я конечно лежу, дрожу. Что, теперь вообще осталась одна? В общем, от Вырицы до Ленинграда я ехала не зная, куда дели моего Юру, и что будет дальше со мною. Вот какое-то кино было, так же девчонка одна пробиралась в блокадный Ленинград как я, я вспомнила. Наконец мы приезжаем в Питер. А Юры всё нет. Все эти солдаты выходят с вагона. Я тоже следом. С полки взяла узелок – его, моего узелка нет. И выхожу с этим узелком из вагона. Витебский вокзал, ну вы представляете эта крыша. Я подхожу под эту, где закрытое, и аккуратненько становлюсь около стеночки с этим узелочком, стою. А тут, значит, и солдаты, и гражданские идут. И такая цепь стоит солдат, и посередине проверяющие. Документы проверяют у тех, кто въезжает.

Наконец я остаюсь на этой платформе одна. Я стою, а эта цепь, проверяющие, на меня смотрят. Я не знаю, сколько они времени посмотрели, вдруг бежит мой Юра. Машет бумажкой какой-то и им предъявляет. Они его пропускают, он берет меня за руку и говорит: «Пошли!». И мы выходим с ним.

И вот сейчас на Витебском вокзале, там была комендатура, там по-моему сейчас милиция, на втором этаже, где как сразу выходишь. И мы заходим в эту комендатуру. Он привел меня туда – там всё старинное, красивое. Он мне:  «Сиди, говорит, здесь!»  Стучит в дверь и проходит туда в дверь. Я сижу. Платочек, в кофточке, в сарафанчике. Сколько времени, я не помню, мне показалось, что долго. Вдруг открывается дверь, выходит этот Юра и красивейший мужчина, как я теперь представляю. Лет тридцати, наверное. Ещё и погон золотых я толком еще не видела – золотые погоны блестят, не знаю, в каком он чине. Он говорит: «Ну и где она?» - этот военный. А он говорит: «Да вот она, сидит».  А он – «Ну ладно, будьте счастливы, дети мои». И выпускает нас в город.

Что Юра там плёл, точно не скажу, но по-моему он сказал, что женился и везёт девчонку домой. В общем, в таком вот духе. А я-то родилась в Октябрьском районе, дом 51 на Декабристов, там и жила. А во время войны попала туда бомба. И мама переехала на Союза Печатников. Теперь где театра нового, Мариинского, зал, а напротив дом 4. Вот она переехала туда. Я хоть уехала девчонкой, но хорошо представляла, где это – Печатников. Наверное, у нас не было денег, но мы почему-то с Витебского вокзала пошли с ним пешком. Пришли на Печатников, поднялись в парадную, я звоню в квартиру 24, я знала уже адрес. И открывает мама.

И что с ней было! Её первое слово, что она сказала? «Ай! Без документов!» И падает в обморок. Она сразу поняла, что я без документов. А потом, я говорила, меня ангел-хранитель всё-таки держал. Вот этого дяди, который тут нарисован ещё сто лет тому назад, у которого я в деревне жила, у него брат был в Смольном. Не знаю, какой там чин, но не баранов пас, а какой-то начальник. Весь Ленинград хозяйственная часть, ну что-то в общем шишка большая.

Конечно, мой двоюродный брат, который тоже был уважаемый товарищ, тут работал во время войны тоже, потом мой отец где-то поплакался, он же в 44-м году стоял тут уже в Неве, на фронте уже не был. И они по-моему к этому Артёму Дмитриевичу, так его звали, эту шишку, который моего деревенского дяди брат родной, ходили. В общем, послали запрос о моем рождении. Октябрьский ЗАКС был эвакуирован в Киров (Вятку). Но мне же надо паспорт в 16 лет получать. А из Кирова – послали запрос, ещё нет. Но у мамы в паспорте я была записана. И вот по этой маминой записи мне выдают временный паспорт. И я не попадаю на торф. Потому что в 16 лет мне нужно было ехать с моим великолепным 5-классным образованием на торфоразработки. А я попала в школу. Таких, правда, было много нас. И я превратилась в маленькую девочку, я забыла, что мне 16, никаких мальчиков, ничего. Я стала ученицей. Хорошо, что меня определили в шестой класс. Потому что несколько моих подруг приняли в тот же пятый, потому что они учились плохо еще до войны, и их в шестой даже не взяли. Но я-то была отличница, поэтому меня в шестой. И с большими трудностями, потому что я была очень застенчивая, мне очень было стыдно, что я такая большая, и ещё где-то хожу в школу. В общем, получала я образование скачками. Из школы я ушла в техникум, техникум мне не понравился, я стала заочно сдавать, и так далее. Потом и начала жить нормально.

Интервью записано Денисом Шаляпиным на видео в июле 2015 года.

Текстовая версия: февраль 2022 года.

Автор выражает благодарность Ольге Александровне Ясененко за неоценимый вклад при работе над текстом.

Реплика автора сайта

Познакомились мы с Ниной Васильевной по воле случая, хотя до того с полвека жили не только в одном городе и районе, в одном квартале! Вышло так, что она является родственницей Алексея Седельникова – руководителя группы создателей народного музея, с которым я был дружен, он нас и познакомил.

Встретившись, мы стали изучать вопросы происхождения. Долго прикидывали, вспоминали, сравнивали. И вроде, сходится всё. А как дошло до места рождения наших пращуров, тут уж сомнения все отпали полностью. Мы родственники. Кровные, хоть и не прямые. Поистине, тесен мир!

Тут самое время степень родства бы описать, хоть и непросто сделать это. Отец Нины Васильевны – родной брат моего прадеда. Значит дед мой, Егор Семёнович приходится ей двоюродным братом. А мне кем она приходится? Двоюродной бабушкой, пожалуй... Ну, хоть бы и так. Не в терминах дело.

Маленько поднатужившись, вот такое генеалогическое древо Шаляпиных составлено было. Нельзя не признать, что белых пятен в нём предостаточно. Но уж лучше так, чем никак, не правда ли? О большинстве из отмеченных тут родственников я ни малейшего представления не имею.

Моим прадедом был Семён Антонович Шаляпин, у которого было два сына: Семён Семёнович (старший) и Егор Семёнович – мой дед. Сейчас уже сложно сказать, что у них в семье были за отношения. Но, очевидно, какая-то кошка пробежала промеж братьями, поскольку активного общения не было.

С семьёй Семёна Семёновича Нина Васильевна многие годы весьма плотно общалась, однако о его брате – Егоре никогда не разговаривали. Она лишь знала, что такой человек существовал.

И в моей семье никогда об Семёне не рассказывали. Бывало, бабушка говаривала, что у деда были братья, но где, и кто, не могла сказать. Сам Егор Семёнович с войны не вернулся. А вот Семёну Семёновичу повезло больше.

Поколение моих бабушек и дедушек – это люди, рождённые в десятые годы XX века. Если вдуматься, Нина Васильевна должна бы принадлежать к этому же поколению. Однако она значительно моложе, поскольку поздний ребёнок, единственный в семья и рождённый в 1928 году. В результате она была по возрасту даже ближе с племянниками, нежели с двоюродными братьями. И военная пора пришлась на её детство. Вот об этом, непростом в её жизни периоде, я и попросил рассказать Нину Васильевну.

Выше представленный рассказ – это уже вторая публикация. Первая была посвящена истории её отца – Василия Антоновича и опубликована в июне 2017 года. Настоящий рассказ был записан на видео в 2015 году и в 2022 переработан в текст.

В 2022 году Нина Васильевна отметила свой 94-й День рождения. Хочется от всей души пожелать ей здоровья и активного долголетия!

Денис Шаляпин